Российская оккупация – это страх, боль и страдания простых гражданских людей
Полгода украинский город Балаклея Харьковской области был в оккупации россиян. После освобождения города местные жители, пережившие оккупацию, получили возможность рассказать о пытках и издевательствах вражеских солдат над мирным населением.
При сотрудничестве с Global Teacher Prize Ukraine 2022 «Телеграф» публикует историю учительницы из Балаклеи Виктории Щербак, которая пережила арест, смогла уехать из оккупированного города и Украины, а затем вернулась на Родину:
«24 июня 2022 г. Балаклея Харьковская область, 10 часов утра. Мой муж Сергей в очередной раз отправился на нашем автомобиле к блокпосту у завода «Хенкель», чтобы забрать большую партию лекарств для жителей оккупированной Балаклеи, которую должны были привезти волонтеры из Андреевки. К сожалению, из-за обстрелов ее не пропустили, и он вернулся ни с чем. Но домой он уже не попал.
В это время я с моей подопечной Викой собирала в доме вещи. В следующий понедельник мы собирались уехать в Харьков через Печенежскую дамбу. Но вдруг в дом вошли 5 российских автоматчиков в балаклавах. Старший (похоже бурят) спросил:
– Щербак?
– Да, – ответила я.
– Документы и телефоны мне.
Первой моей мыслью было спрятать свой телефон, но я, зная о скором выезде, почистила весь кэш, поэтому была спокойна. И военные уже увидели наши телефоны и забрали их. Нас с дочерью вывели на улицу. Прошел дождь, было холодно. Бурят расселся за столом, разглядывая наши паспорта, а четверо автоматчиков стояли вокруг нас, оглядывая двор. Мы стояли полуодетые перед ними. Потом стал смотреть мой телефон. Просмотрев вайбер, он спросил:
– А почему вы пишете, что живете в оккупации?
– А где же? – поразилась я.
— Так мы же вас освобождаем!
– А мы разве вас просили?
Затем он залез в Телеграм. Увидев группы «Труха», «Подслушано в Балаклее», «Суспільне» он снова начал:
– А почему вы читаете эти группы, а не российские?
— Так я живу в Балаклее Харьковской области, какие мне еще читать? Разве они запрещены? Где это прописано?
– Вот здесь называют нас орки и свинособаки.
— Так я вас так не называю (я их называла сугубо под***сы).
– А кто такая Вика Захарова?
– Это моя приемная дочь.
— Плохо воспитываете девушку, что это она вам присылает?
– Не читала, я не заглядываю в телефоны детей.
– Почему у вас почищенный кэш?
– Телефон зависает, чтобы не глючил.
Потом стали смотреть телефон Вики. К сожалению, там было очень много контента против рф. Я не боялась, потому что была уверена, что ничего не нарушала. Нам приказали собираться. Я покидала некоторые вещи в рюкзак, мы переоделись в спортивные костюмы. Это напоминало страшный фильм. Я не могла поверить, что меня, учительницу, инвалида 3 группы и 16-летнюю девочку арестовывают неизвестно за что 5 полностью экипированных военных с автоматами на трех авто.
У нас забрали телефоны, ключи, документы на машину и паспорта и отвезли в типографию. Высадили из машины, надели мешки на голову и отвели в подвал. Там были узкие клетки для людей, где можно было только сидеть и стоять, их там было много. Людей мы слышали, но не видели, мешала стена из ящиков. Видели только мужчину лет 38, в наручниках и крови. Нос был сплошная рана. Позже я видела его, он тоже ехал с нами в одной колонне, когда мы уезжали на Печенеги.
Часа через два нас, снова с мешками на голове, перевели через дорогу в полицию. Я была уверена, что нас отпустят. Слышала, как «днровцы» у ворот потрясены, что девочку сажают в тюрьму. Нас, женщин, посадили в вип-камеру, куда делся мужчина, я не знала. В нашей камере сидела женщина из Чкаловска Света, лет 50. Она, по ее словам, сидела там уже 12 дней. Забрали ее с мужем прямо на базаре из-за того, что ее сын был в терробороне. Камера была маленькая, с двумя деревянными нарами, на которых мы спали по двое. Я обнимала Вику и шептала ей на ухо, как себя надо вести, успокаивала.
Страшнее всего была неизвестность, непонимание, как долго нас здесь продержат и за что. Кормили раз в день, одна тарелка на двоих. Воды и света не было. Две бутылки воды на четырех. Вонь от туалета была ужасна, вытяжка, конечно, не работала. За нами постоянно присматривали. Пьяные солдаты смотрели на Вику, я боялась за нее. На следующее утро Вику повели на допрос. Первую, без меня. Старший надзиратель Борода дал нам несколько минут пообщаться и я нашептала Вике, чтобы не называла имен и старалась больше молчать и плакать. Затем она рассказала, что ее допрашивали трое россиян в балаклавах. Первый рассказывал о прелестях СССР, спрашивал, что она знает о россии и почему она боится россиян и т.д.
На все вопросы она отнекивалась «не знаю, забыла. не думала об этом», смотрела вниз и вытирала слезы. Допрос снимали на камеру.
Пока я ее ждала, я проявила слабость и всплакнула. Вика пришла невредимой, она предупредила меня, что будут снимать. В комнате было три человека. Первый завел о том, кто я, кем работаю, что собираюсь делать дальше. Расспрашивал о моем отношении к русскому языку, к тому, что здесь теперь будет россия. Я должна была отвечать так, чтобы не сказать ничего против Украины, не показать свою ненависть и чтобы нас отпустили. Это была трудная задача.
Я сказала, что по-русски у нас в городе говорят очень много людей и ее никто не запрещает. Что у нас всех троих есть загранпаспорта и мы были не раз за границей. Похоже, это их поразило.
Сказала, что осталась в Балаклее, потому что это моя земля, почему я должна ее бросать. Что хочу жить в Украине. И хочу учить украинских детей. Что главное для меня, чтобы украинская нация сохранилась.
Затем камеру выключили, и вступил в дело второй. Он внимательно наблюдал и делал пометки в таблице. Похоже, сделал выводы как психолог. Он сказал, что я не боюсь, а в глазах моих презрение, что я бы вела себя иначе, если бы меня избивали и насиловали дочь на моих глазах. Предложил это показать. Мне стало плохо. Я потеряла сознание, хотя меня никто еще не бил. Меня отливали водой, сунули под нос нашатырь, потом вызвали скорую. Фельдшеры сказали, что у меня предынфарктное состояние и забрали в поликлинику. Вику привели пешком под руки два чеченца и приказали оставаться в больнице. Каждый день из тюрьмы приходили узнать, как я себя чувствую и не исчезла ли.
Я была так слаба после приступа, что только через несколько дней решилась подойти к воротам тюрьмы. Там остались наши телефоны и паспорта и мы не могли попасть домой без ключей. Каждый день я ходила к воротам и узнавала о муже. Никакой информации не давали. Передачи не принимали, документы не отдавали. Нам пришлось пройти на свой страх в Лагере (чтобы попасть в дом, пришлось — ред.) выдавить оконное стекло, залезть в окно и открыть дверь изнутри.
За 16 дней мужа ни разу не вызывали на допрос. Не избивали. Зато избивали других. Палками и электрошокерами. Сидели в худших условиях, чем мы. Сырой подвал, вода текла по стенам, пятеро спали на полу, вода — 2 литра в день. Мужа не узнала, так похудел и осунулся. Я постоянно ждала, что нас снова заберут, вещи собрала. Когда выпустили соседку, она рассказала, что ее тоже не избивали и даже не допрашивали.
Однако мою ученицу, Натю Никоненко избивали каждый день. Раздевали догола, говорили, что расстреляют, сували дуло автомата в разные места. Ночью допрашивали, а днем она лежала на полу и не поднималась. Она призналась во всем. Ее заставили записать несколько видео о том, как хорошо теперь живется в Балаклее и выложить в инстаграмм. Затем отпустили. Сейчас она находится в одной из стран Балтии.
После того, как мужа отпустили, я с дочерью по загранпаспортам через Шевченково и Печенежскую дамбу переехали сначала в Харьков, а затем в Варшаву».
Global Teacher Prize Ukraine 2022 и дальше собирает истории учителей, переживших оккупацию, также можете присылать свои истории на публикацию нам по адресу: [email protected]
Теги: #Украина #Россия #Война #Пытки #Оккупация
